Глава 3. По Южной Туркмении

Август в Южной Туркмении — месяц невероятной, одуряющей жары. Раскаленный воздух обжигает легкие.

Жара выводит нас из себя. Васька говорит:

— Хватит! Попутешествовали. К аллаху эту затею!

— Шофер, а нервничаешь, — ворчит, отбиваясь, Map?:.

— Да, водитель! — взъерошился Васька. — Шофер первого класса, а не змеелов какой-нибудь! Сматываться надо отсюда на третьей скорости. И так всю пустыню исходили, всех змей переловили, будь они трижды прокляты!

— Правильно, — поддержал приятеля Николай. — У меня краски сохнут, ничего писать не могу, а вчера каракурты (Каракурт — ядовитый паук) по мольберту шмыгали, того и гляди цапнут. В такой обстановке сам Рафаэль ничего путного не создал бы.

Змея заглатывает добычу целиком

К полудню солнце палило так, что исчезло желание разговаривать. Багроволицые, мокрые от пота, забились мы в палатку и сердито молчали.

Но Марк не завершил свои изыскания, а чувство товарищества превыше всего. Это чувство и вело нас через пески Чильмамедкуля к озеру Карателек. Каждое утро Марк и новый проводник Шали, сухощавый смуглый красавец в белой лохматой папахе, тыкались носами в истрепанную карту, намечая трассу движения, глубокомысленно мыкали, кряхтели, ругали картографов на двух языках.. Шали неважно владел русской речью, но когда волновался, виртуозно изъяснялся по-русски.

На коротких стоянках Николай работал карандашом и подчас так увлекался, что забывал посматривать вокруг. Когда я снял с его плеча жирную самку каракурта, Николай побелел, как высушенная солнцем пустыни кость, но этюд мужественно закончил.

— Попробовал бы Тициан работать в таких условиях...

— Вредное производство, что и говорить, — подшучивал Васька.

Пески. Серо-бурые, унылые. Чахлые кустики, скудная растительность, ослепительно белые, очень похожие на перевернутые блюдечки солончаки. Я бродил с ружьем по окрестностям в поисках дичи. Над головой в желтом небе постоянно висели орлы. Но у меня никогда не поднималась рука на гордую, смелую птицу. Однообразие пустыни выводило нас из себя, и только один зоолог, казалось, считал себя счастливым в этом пекле.

Марк увлекся насекомыми. Целыми днями ползал он по окрестным буграм с лупой в руке, глубокомысленно разглядывая пойманную добычу. Как-то днем, когда термометр показывал совершенно невероятную температуру, мы были поражены невиданным зрелищем: зоолог плясал на холме в полном одиночестве нелепый танец, воплотивший в себе лихие русские коленца, умопомрачительные телодвижения негров Замбези и основные элементы нанайской национальной борьбы.

— Наше-ел! — пел во все горло зоолог. — Обнаружил! — И он протянул нам какое-то шевелящееся создание. — Термит! Вот это экземпляр!

Николай, подбежавший к зоологу первым, отпрыгнул.

— Какая мерзость!

— Что-о? Что ты сказал, несчастный... Да я...

— Успокойся, Марк, — остановил я товарища. — Аллах с ним, с термитом. Когда дальше пойдем?

Но тут в разговор вмешался Шали:

— Зачем аллах? Аллах ни при чем. А этот зверь — тьфу! Вредитель, диверсант, вот он кто.

Местное население ненавидит термитов, зная повадки маленьких разбойников. Туркменские термиты устраивают свои жилища в глинистых и лессовых почвах под землей; прокладывают длинные коридоры, соединяя ими жилища. Они совершают опустошительные набеги на соседние селения и способны уничтожить все, кроме рельсов, утверждал Шали (раньше он работал на железной дороге).

— Дерево грызут, шпалы, кирпичи, телеграфные столбы. Дома падают, подточенные этими насекомыми. Лет сорок назад они даже целую станцию съели — Ахча-Куйму. Дедушка мой там работал, клянусь предками, не вру.

Уловив в наших глазах сомнение, а в Васькиных кошачьих зрачках полускрытый смешок, Шали горячится, доказывает, посматривает на Марка. Зоолог солидно кивает, но молчит.

Ночью набегает прохладный ветерок. Мы лежим, с наслаждением вдыхая чистый воздух. Над нами рваным цыганским шатром раскинулось черное небо с золотыми гвоздиками звезд. Отыскиваю Большую Медведицу. Знакомый ковш опрокинулся на самом краю неба. Шорохи, неясные звуки, плач шакалов на далеких холмах. Ночь...

Утром Марк копается в термитнике, улыбка не сходит с его заросшей физиономии. Шали зашивает порванные брюки; я брожу по холмам, спугивая проворных гекконов, каких-то длиннохвостых, узкотелых ящериц. Натыкаюсь за гребнем бархана на птиц, терзающих падаль. Хищники неторопливо взмывают в поднебесье, оставив полуобглоданную тушку корсака. Пройдет несколько часов, и от тушки почти ничего не останется: «похоронная команда» закончит свою работу.

После удачной охоты можно и отдохнуть

Возвращаюсь в лагерь. Здесь перепалка. Николай и Васька обрушились на Марка, упрекая его в черствости и бесчеловечном эгоизме. Зоолога взяли в оборот основательно: достается ему за задержку в пустыне и за многое другое. Вспоминаются разные допотопные промахи и грехи. Шали, натура экспансивная и горячая, к моему удивлению, в споре не участвует, сосредоточенно поворачивает над огнем шампуры с шашлыком. Тихонько осведомляюсь у Шали, что произошло. Заговорщически подмигивая и поглаживая острую бородку, Шали шепчет:

— Научный термитов в палатку принес. Целый рой. Много-много. Изучать будет. Научный. А эти недовольны. Мятежный дух вселился в их сердца. Кричат. Клянусь аллахом, добром это не кончится.

Марк действительно поступил более чем неосмотрительно. Натаскал в палатку термитов и намерен их наблюдать под брезентовым тентом.

— Не могу я на солнце сидеть часами, — оправдывался Марк, — и так весь обгорел.

— Тебе загар к лицу! — нахально щурит зеленые глаза Васька. — Девушки любить будут. А термитов убери, сделай милость.

Но Марк неумолимо доказывает, что наука требует жертв.

Возмущенные, мы демонстративно покидаем палатку, захватив спальные мешки. Шали нейтрален. Он всеми силами старается поддержать затухающий огонь мира, не знает, как поступить, колеблется. Забравшийся за шиворот термит заставляет Шали принять решение незамедлительно.

— О аллах! Что за проклятый зверь!

Шали выкатывается из палатки, на ходу смягчая действие медоточивой речью.

— Я ненадолго, Научный. Ты должен сидеть и думать, а я тебе мешаю. Я тут неподалеку. Клянусь аллахом!

Марк молча кивает головой. Шали к нам не подходит (зачем обижать Научного?), располагается со своей кошмой в сторонке и бормочет в бороду:

— Нехорошо, аллах — свидетель! Васька толкает меня локтем в бок, кричит:

— Эй, Научный, спокойной ночи! Смотри, термитов не обижай!

Марк стоически выдерживает насмешку. Молчит. Шали, кряхтя, возится на кошме.

— Друзья ссорятся. Добром это не кончится. Аллах — свидетель!

Пророчество Шали отчасти сбылось.

Мы проснулись от яростных криков. Солнце только что взошло. На земле распласталась причудливая косая крылатая тень палатки, а сама палатка ходила ходуном. По доносившимся изнутри невероятным проклятиям можно было судить о том, что Марк попал в беду. Зоолог, всегда вежливый, был на редкость корректен и даже в экспедиции, где его окружали лишь мужчины, змеи или ишаки, не позволял себе крепких выражений. Сейчас же Марк превзошел нас всех, вместе взятых, и каждого в отдельности. Призывая погибель на всех термитов, Марк бесновался, и было отчего: ночью термиты вырвались из банки, куда их опрометчиво поместил зоолог, и на радостях устроили пир. Не удовлетворившись остатками ужина, насекомые изгрызли тяжелые ботинки Марка и испортили его брезентовые ковбойские штаны. Другой одежды у Марка не было, и он в отчаянии пытался прикрыть наготу старой овечьей шкурой.

Узнав, в чем дело, мы с Николаем расхохотались, а Васька повалился на землю и минут пять только стонал от неудержимого смеха.

Один Шали серьезно отнесся к случившемуся. Он бросил беглый взгляд на Марка, схватил баранью шкуру (в нее мы завертывали хрупкие вещи), отошел в сторону и в полчаса сшил зоологу «брюки». Они едва покрывали хрящеватые колени, рельефно обтягивая стан. Кривоватые, заросшие нижние конечности зоолога выглядели дико и смешно.

— Экзотика! — радостно воскликнул Васька.— Робинзон Крузо!

Марк скрипел зубами, Шали утешал его как мог:

— Ничего, Научный, не грусти! Брюки первый сорт. Аллах — свидетель!

Наконец мы двинулись в путь. То ли Марку наскучили ежеминутные просьбы, то ли повлияло на него тесное общение с термитами — неизвестно, только мы уже третий день быстрым маршем продвигаемся к спасительной зелени долин. Пустыня остается позади, пески отступают.

Появились зеленые островки, кустарники, на горизонте далеко-далеко чернеет узкая полоска прибрежных непроходимых лесов-тугаев. Вода близка, и мысль о прозрачных прохладных волнах гонит нас вперед.

Но сколько можно пройти пешком по раскаленной степи с двухпудовым грузом за ноющими плечами?! И мы снова останавливаемся в небольшом туркменском селении. Оно невелико — несколько юрт. Колхозные скотоводы радушно принимают нас.

Спускается вечер. Девушки-подростки пригоняют стадо коз. Тихо мемекают козлята, блеют козы, покачивая тугим выменем, слышен перестук маленьких копытцев. Девушки посматривают в нашу сторону, перешептываются, поправляют десятки тоненьких косичек. Мелодично позванивают бронзовые браслеты на смуглых руках.

Николай уже распахнул свой походный альбом и в неверном свете костра пытается рисовать.

Спать в юртах не хотелось — после стольких ночей под открытым небом юрта кажется тесной, душной. Привычка. Еле уговорили отпустить нас: хозяева недовольно разводят руками, недоуменно качают головами. Как? Гостя на улице положить? Вы и в Москве так делаете?

После долгих уговоров разрешили, но с условием, чтобы каждый из нас лег подле юрты.

Ночь прошла спокойно. Весь следующий день мы провели в степи. Вернулись усталые и, пообедав, завалились спать. Проснулись, когда солнце стало садиться.

— Шали! — крикнул Марк. — Шали!

— Шали! — тотчас подхватил Васька хрипловатым спросонья голосом. — Ты, Шали, давай не шали, вылезай, зачем спрятался?

Мы долго звали проводника, хозяева не понимали нас и растерянно улыбались. Наконец одна девушка, сообразив, в чем дело, потянула Ваську за рукав к глинобитному сараю и показала на крышу.

— Там спит? — изумился Васька. — Ай да Шали, поспать любит. Вот сейчас я его...

Васька схватил комок глины и метнул на плоскую крышу, потом еще и еще. Бомбардировка продолжалась с минуту. Шали не откликался.

— Вот это сон!.. Богатырский... Ничего, я его сейчас подниму. — Васька схватил кувшин с водой и стал быстро взбираться по приставной лесенке на крышу, как вдруг, выронив кувшин, стремительно спрыгнул вниз. — Там... Там...

Треск разбившейся посуды всполошил туркмен. Они повыскакивали из юрт, окружили Ваську, зашумели. Воспользовавшись суматохой, я поднялся по шатающейся лесенке и оцепенел: Шали лежал навзничь. Его расширенные глаза смотрели на меня в упор, в них — страх, дрожали слезы, вызванные длительным напряжением. На голой груди проводника мирно грелась на солнышке огромная рыжеволосая мохнатая фаланга! Несчастный Шали боялся шевельнуться и молча смотрел на меня, умоляя о помощи.

Змея в руках лаборанта

Осторожно, стараясь не спугнуть фалангу, я спустился вниз. Покуда я соображал, как согнать фалангу, чтобы она не укусила Шали, Васька пришел в себя, схватил гусиное крыло, которым подметали мусор, птицей взлетел по лесенке — и не успели мы крикнуть — крылом смахнул фалангу едва мне не на голову.

Фалангу тут же прикончили. Николай с омерзением положил на труп пылающую головню, а Шали, бледный, мокрый от пота, спотыкаясь, сполз с лестницы и бессильно повалился на землю — сказалось нервное напряжение.

Глоток коньяка из медицинской фляжки привел проводника в чувство. Шали рассказал, что проснулся еще на заре, почувствовав на груди покалывание, и увидел фалангу. Некоторое время страшное существо шевелилось, разгуливая по замершему от страха человеку, выбирая подходящее место, потом затихло и заснуло прямо на сердце.

— Я боялся — стук сердца услышит и вопьется. Часа четыре как мертвый лежал, даже спину судорогой свело, но не шелохнулся. Аллах — свидетель!

Мы боялись, что неприятное происшествие выбьет уравновешенного проводника из колеи. Не каждый способен пережить подобное нервное потрясение, но Шали после еще двух-трех глотков стал веселее прежнего и даже подмигнул Марку.

— А ты, Научный, продержишь фалангу на сердце столько времени? А?

Снова идем вперед. Шали оправился от пережитых волнений и подтрунивает над Васькой, которому сегодня предстоит дежурить на кухне. Василий кашеварить не любит, а посему не на шутку расстроен.

Идти легко, несмотря на сорокаградусную жару. Пустыня с раскаленными добела, пышущими зноем песками осталась позади. Чахлые обломанные кустики на солонцах, косматую седую полынь и подвижные комки перекати-поля сменила буйная зелень. Травянистые холмы покрыты желтыми, синими, белыми цветами.

К вечеру мы вошли в рабочий поселок. Рядом располагался небольшой рудник. Туркмены, узбеки, киргизы, русские, каракалпаки работали на руднике, пасли скот, рыбачили, охотились, разводили изумительной красоты и резвости коней. Мы остановились неподалеку от коневодческого совхоза, разбили палатку в лесу и легли отдыхать. Шали ушел на ферму, где работал его двоюродный брат, а Васька развел костер и, проклиная постылые обязанности повара, стал готовить ужин. Спать нам, однако, долго не пришлось. Разбудили выстрелы. Выйдя из палатки, мы увидели странную картину. Васька восседал у костра в торжественно-строгой позе восточного владыки. В левой руке он держал ложку, помешивая булькавшую кашу, в правой сжимал малокалиберный карабин. Время от времени, не выпуская ложки, он прицеливался и стрелял в трухлявый пень, выглядывавший из травы шагах в двадцати от палатки.

— Гречневая каша с шумовым оформлением? — осведомился Николай, стараясь скрыть обуревавшие его чувства: художник, как, впрочем, многие люди, не любил, когда его попусту будили.

— Не угадал, о мастер кисти, краски и этюдника! Обыкновенная спортивная стрельба — ос стреляю.

Только тут мы услышали басовитое гудение крохотных моторчиков. Здоровенные полосатые шершни вились над пнем, ползали по земле у круглого отверстия в потрескавшейся коре. Один из них сунулся в кашу, Васька отогнал его ложкой. Обиженный шершень улетел, громко негодуя.

— Ты бы поосторожней, — необычно мягко проговорил Николай. — Что, если они из гнезда повыскакивают и на нас, а?

— Чихал я на этих ос. Смотри!

Василий бросил ложку в кашу, прицелился. Пуля разорвала шершня на части.

— Видал? То-то! Рраз — и ваших нет! И потом должен же я как-нибудь развлечься?

Стрелял Василий действительно виртуозно. Любую цель разил без промаха. Оставив бесплодные попытки образумить его, мы вернулись в палатку. Выстрелы гремели с различными интервалами. Марк долго о чем-то разговаривал с Васькой. В палатку влез хмурый.

— Как клещи? Всех собрал?

— Не смешно. Грустно, дети мои. Помяните мое слово — навлечет на нас Василий беду!..

Очередной выстрел прервал зоолога, и он безнадежно махнул рукой. Мы задремали, но ненадолго. Марк оказался прав. Тысячекрылая беда ворвалась в палатку, как смерч. Пули разбили гнездо шершней, и они, смекнув, откуда грозит опасность, ринулись в атаку.

Крупный шершень с размаху ударил меня в лоб, второй вонзил ядовитое острие в шею, третий вцепился колючими лапками в ухо. Я вскочил, кинулся к выходу, сбив с ног Марка, который упал прямо на Николая. Художник, не питавший особой любви к насекомым, спокойно спал, и авангардная эскадрилья шершней благополучно его миновала. Выведенный из блаженного состояния падением пятипудового тела зоолога, художник повалил палатку и, рухнув на землю, забился в брезенте. Вторая волна крылатых чертенят набросилась на жертву. Отчаянные крики вперемежку с проклятиями доносились из-под брезента. Я сбросил палатку, и вся наша троица, выдирая на бегу из волос завязнувших там шершней, бросилась бежать к спасительным домикам конефермы.

При сборе яда часто используется стеклянная палочка

Кросс по сильно пересеченной местности закончился у самой конюшни. Шершни далеко отстали. Здесь нас радушно встретили брат Шали, Берды, приятный черноглазый юноша с родинкой на шее, сам Шали и Васька. Наш повар, оказывается, первым покинул поле сражения. Мы хотели как следует отчитать озорника, но, искусанный, распухший, с заплывшим глазом, он был так жалок, что злость вмиг улетучилась.

— Вот и повоевали! — растерянно сказал Васька, взглянув в карманное зеркальце, и от жалости к себе шмыгнул красным, как свекла, носом. — Ну и личико!

— Да, Вася, — поучительно заметил Шали, — оса маленький-маленький, но злой-злой. Аллах — свидетель!

— Какие уж тут свидетели, — горестно вздохнул Васька. — Тут и без свидетелей все ясно.

Догорает август. Собираемся домой. Время — неумолимый распорядитель — предупреждает: пора. Все чаще вспоминаю суматошную свою редакцию.

Друзья тоже стали задумываться. Васька беспокоится, ругает какого-то Трофимова, который заменил его на время отпуска. Гоняет небось, а у «нее» пора задний мост подправить и свечи поменять не мешало бы. «Она» — это зеленая «Волга», предмет Васькиной гордости.

Николай сделал массу этюдов. Его мешок набит до отказа. Пора засесть в мастерской и писать. Марку тоже хватит работы на всю зиму.

Отъезд назначили на понедельник. Несколько дней мы решили побездельничать, отдохнуть. Собственно говоря, никакого отдыха и в помине не было. Николай с утра уходил на площадку, где объезжали коней, возвращался затемно с ворохом набросков; Марк заперся в совхозной библиотеке и обрабатывал собранный материал, Шали хлопотал по хозяйству, Васька внезапно «заболел» и по нескольку раз в день бегал на консультации к хорошенькой фельдшерице Лене.

Мне хотелось побыть одному, подумать. Главред перед отъездом взял с меня страшную клятву, что я сделаю серию очерков о Средней Азии, а я не представлял, о чем буду писать. С ружьем бродил я по окрестностям, не стреляя, хотя дичь попадалась на каждом шагу. До того радостно попискивал подросший молодняк, так близко подпускала к себе неопытная, неосторожная юность, что обрывать ее бездумно и без того короткую жизнь я не мог, рука не поднималась.

Над головой синело небо, ярко светило солнце, на душе было тепло и спокойно. Так в самом радужном настроении я шагал по холмам, сопровождаемый десятилетним сынишкой Берды, проворным мальчишкой с копной вьющихся волос над смуглой смышленой мордашкой.

Счастливое, безмятежное шествие неожиданно кончилось. Я провалился в пустой колодец, замаскированный сухой травой и кустарником, тяжело рухнул вниз. Ружье, стукнувшись стволом и прикладом о края колодца, вырвалось из рук и каким-то чудом осталось наверху. Я сильно ушиб колено и локоть, до крови расцарапал кисть, вдобавок несколько колючек впились в лоб, рассекли щеку. Секунда — и от мирного настроения осталось одно лишь воспоминание. Бегло осмотревшись, я увидел, что колодец имеет в глубину метров пять, в диаметре чуть больше метра, а стенки его настолько гладки, что выбраться без посторонней помощи абсолютно невозможно. С досады я прикусил распухшую нижнюю губу.

Сейчас мальчик увидит, что я провалился, пошлю его за веревкой в совхоз. До него километра два с половиной. Значит, сидеть мне в этой тюрьме не больше часа.

Несколько минут я молча ждал мальчика, но он не появлялся. Под ногами шуршал песок, хрустела облетевшая листва. Стенки колодца оказались не такими уж гладкими. Слева чернели молниеобразные трещины. Водой здесь и не пахло. Я взглянул наверх — где же мальчишка? Пора бы ему меня обнаружить. Как выяснилось позже, ребенок настолько растерялся, что опрометью бросился домой и поднял тревогу, заявив, что на его глазах московский джолдаш (Джолдаш — товарищ (туркм.)) провалился сквозь землю.

Я свистнул — тишина. Негромко крикнул — никто не откликался. Слегка удивленный, не понимая, в чем дело, я выждал еще минуту; потом терпение лопнуло, я вынул нож и стал вырубать в твердой глине подобие ступенек.

«Выберусь сам», — подумал я. Слой глины оказался плотным, работа спорилась. Я вырезал ступеньку, ставил ногу, подтягивался, вырубал ямку для того, чтобы держаться одной рукой, и продолжал работу. Так в какую-нибудь четверть часа я проделал половину пути и добрался до разветвленной трещины. Обрадованный тем, что теперь не нужно долбить отверстие для руки, я приподнялся на носках и тут же обнаружил, что радость моя несколько преждевременна. От кончиков пальцев до трещины было всего сантиметров двадцать, но, как я ни пытался дотянуться до расселины, ничего не получилось. Я решил было t оттолкнуться от последней ступеньки, подпрыгнуть, но боязнь обрушить стенку, испортить ступеньки заставила меня снова взяться .за нож и долбить новое углубление. Проклиная злополучные двадцать сантиметров, я не подозревал, что именно это ничтожное расстояние спасло мне жизнь.

Несколько ударов ножом — и новая лунка готова. Перехватив нож в левую руку, я вложил правую в только что выдолбленное отверстие под трещиной. Еле слышный тонкий свист донесся сверху, и прямо над головой в неясном сумраке закачалась треугольная голова, украшенная капюшоном.

Кобра!.. Тот, кто хоть однажды видел ее, запомнит на всю жизнь. Сколько людей на земном шаре загублено коброй, сколько гибнет ежегодно от разящих смертоносных ударов! Змея, по-видимому, была не менее удивлена и испугана встречей. Она ритмически раскачивалась, капюшон ее раздувался, словно детский шарик. Холодные, защищенные тусклой пленкой глаза смотрели не мигая.

Кобра грациозно изогнулась: через мгновение последует бросок с раскрытой пастью, удар ядовитыми зубами. Бросок молниеносный, отскочить, увернуться немыслимо. Я отшатнулся и, сорвавшись, тяжело грохнулся вниз. Однако в тот момент никакой боли я не почувствовал и тотчас оказался на ногах.

Сердце колотилось в груди, как пойманная муха в кулаке. Змея находилась на прежнем месте, но я ясно представлял себе, что получится, если она последует за мной. Затаив дыхание смотрел я на кобру. Она застыла, как живое изваяние. Я вспомнил слова знакомого ленинградского зоолога, специализировавшегося по змеям: «Змея — символ вечности, мудрости, быстроты, вероломства, хитрости, коварства».

Обоюдное созерцание продолжалось, однако, недолго. Родились новые звуки: за спиной зашуршало, зашелестело. Вообразив, что сзади спускается в колодец целое полчище кобр, я прыгнул вперед и уткнулся лицом в сырую глину. Не обращая внимания на боль, тотчас обернулся. На стенке, противоположной той, где в трещине сидела кобра, слой влажной глины кончался примерно в полуметре от поверхности. Дальше шел сухой суглинок и песок. Теперь песок, вероятно, от сотрясения, вызванного моим падением, медленно заструился вниз и, осыпаясь, неприятно шуршал.

Удостоверившись, что кобра осталась на прежнем месте, я облегченно вздохнул. Ко мне вернулось самообладание. Маловероятно, чтобы змея отважилась преследовать человека. Правда, она могла выпасть из трещины и соскользнуть вниз, но я пристально следил за каждым движением пресмыкающегося и сумел бы переместиться от опасной соседки подальше.

Почему же никто не приходит на выручку? Куда девался мальчик? А что, если и он провалился в такой же колодец? Но размышлять долго не пришлось. Судьба уготовила мне новое испытание.

Струйки сухого песка нескончаемыми ручейками текли сверху, засыпая мои ботинки; ручейки сливались в поток песчинок. С возрастающим волнением следил я за сухим водопадом.

— Черт! Да ведь это севун!

Я вмиг вспотел. Движущиеся, льющиеся массы песка не остановить. Они будут стремиться вниз, пока не заполнят колодец доверху. Известны случаи гибели людей в таких сыпучих песках (зыбунах).

Рывками я освободил ноги из песка. Песок покрывал дно колодца неровным слоем; поминутно вытаскивая то одну, то другую ногу из песка, я заметил, что постепенно ветви надо мной нависают все ниже и ниже: по мере того как песок заполнял колодец, я поднимался выше. Открытие меня не успокоило: кобра по-прежнему толстой плетью чернела в трещине.

Еще полчаса, и мне предстоит свидание, если только не засосет песок.

Я не обманулся в предположениях: песок стал жиже, мельче и тянул вниз, засасывая, как густой ил. С огромным напряжением, изломав ногти, я вскарабкался на стенку, вырвал ноги из сыпучего месива. От рывка лопнули шнурки левого ботинка, ботинок остался на дне колодца. Вдобавок я обронил нож, он тотчас же скрылся под слоем песка.

До расселины оставалось менее метра. Следовало долбить лунки на противоположной стенке колодца, но ножа не было, а руками ничего нельзя было сделать. Лихорадочно соображая, я смотрел вверх, где, хладнокровно покачиваясь, поджидала меня кобра. Вблизи она казалась огромной.

Севун загонял меня все выше и выше. Развязка приближалась. Куда ни кинь — все клин. Внизу меня удушил бы неумолимый песок, наверху поджидала кобра. «Вот где настигла смерть!» — мелькнуло в голове. Пройти всю войну от начала до конца — и умереть так нелепо тут, на дне заброшенного колодца? Впрочем, все смерти нелепы!

Неожиданно я страшно разозлился, сознание неизбежной гибели буквально взбесило меня.

Злость изгнала страх, появилось сумасшедшее желание хватить кобру кулаком: будь что будет, помирать, так с треском! И вдруг...

— Здесь он, здесь! — отчаянно заорали наверху. — Сюда, ребята!

Топот бегущих ног, крики, радостные возгласы.

— Здесь! — гаркнул я. — Здесь, в колодце! Наверху потемнело, и к ногам упала бухта тонкого каната.

— Юрка, жив? Хватай веревку!

— Жив. Бросьте скорей ружье, тут змея!

Короткий спор, поток непонятных восточных слов.

По интонации догадываюсь, что кого-то ругают. Голос Шали:

— Какой змей? Кипчи-баш?

— Нет, не эфа.

— Кок-лорх?

— Не гюрза. Кобра! Скорей ружье!

Спускается на веревке моя ижевка. Оба ствола заряжены бекасинником. Порядок! Змея, напуганная шумом, забивается в расселину, но ее широкое тело хорошо заметно. Вскидываю ружье, стреляю в упор, отгоняя мысль о возможности рикошета.

Оглушительный грохот, дым, фонтан земли, к ногам падает изрешеченный, судорожно подергивающийся хвост пресмыкающегося. Море песка, хлынувшее в колодец, тотчас засыпает его. Хватаюсь рукой за веревку. Рывок — и я на твердой земле среди друзей.

— Ну вот... — бормочу я, криво улыбаясь. — Ну, все... — и бессильно опускаюсь на камень. — Устал...

Заходящее солнце золотит кроны деревьев. Слитком червонного золота горит Васькина шевелюра, теплый ветерок шевелит непокорные волосы, приятно обвевает.

— Порядок, — широко улыбается Васька, — жить будем, парень!

На рассвете, поеживаясь, выбрался из палатки. Ночь выдалась прохладная, с реки наползала полоса тумана, оставляя рваные клочья на острых пиках камышей. В светлом небе гасли последние звезды, алела заря, и в ее вишневом багрянце, словно опасаясь разлива, торопливо уплывала бледная ладья народившегося месяца.

Над рекой висела тишина, нарушаемая треньканьем запоздалых цикад, мерным кастаньетным цокотом копыт да звонкими всплесками воды: в омуте настойчиво била хвостом огромная рыбина. Пора собираться в дорогу. Домой!