Однокрылый

.

Всё вокруг было напоено тягучим дрожащим зноем. Я лежал в тени у палатки и читал. Скрип колёс оторвал меня от чтения: высокая арба с сеном медленно тащилась по пыльной дороге. Сонные кони, высокая азиатская бричка, безмолвный возница и огромный стог бурого сена - всё это плыло в облаке пыли. И только скрип колёс был единственным звуком в этом однообразном тоскливом движении.

Вдруг что-то чёрное взметнулось где-то наверху, над сеном, и я увидел птицу, которая билась на верёвке.

Это было так неожиданно, что я вздрогнул и, поднявшись, поспешил к возу...

Большая чёрная птица, привязанная за ногу к тяжёлой палке, прижимающей сено, висела вниз головой и неистово трепыхалась. Я достал из кармана нож и перерезал шнур... В тот же миг птица впилась в мою руку острыми когтями. Не обращая внимания на боль, я смотрел на её совершенно раздроблённое крыло и зияющую рану на боку.

Пока я возился, воз скрылся в пыльном мареве, и мне не хотелось догонять его и объясняться с хозяином птицы.

В руках у меня бился молодой чёрный коршун. Рана его была ужасна. Как он мог жить, да ещё так яростно сопротивляться!

Чтобы облегчить страдания коршуна, я промыл рану и засыпал стрептоцидом, а после всех процедур поместил птицу на чердаке единственного в нашем лагере домика.

Вечером я поднялся на чердак, уверенный, что коршун погиб. Но ошибся. В полумраке, устремлённые на меня, горели сатанинским блеском глаза. Птица, прихрамывая, побежала, волоча крыло и то и дело наступая на него.

Значит, молодой коршун не собирался умирать!

Накинув на него тряпку, я отнёс коршуна вниз и с помощью друзей-геологов удалил половину перебитого крыла, смазал и посыпал раны лекарствами.

Затем началась мучительная процедура кормления, так как сам коршун пищу не брал.

Нужно было ловить мгновение, когда клюв приоткрывался, и, быстро бросив мясо в пасть, глубоко протолкнуть его в глотку пальцем. Если я промахивался, то получал жестокий удар острым клювом.

Несколько капель воды, смешанной с моей кровью, довершили этот насильственный обед.

Ночью я долго не мог уснуть, думая о калеке-коршуне, которого твёрдо решил выходить и взять с собой в город...

Было ещё темно, когда я вылез из спальника и быстро оделся.

На чердаке - кромешная темень. Жив или нет?

Луч фонарика нащупал птицу на том же месте, где её оставили вечером. Моё приближение было встречено злобным шипением и сверканием глаз. Облегчённо вздохнув, я тихо опустился рядом. Я сидел не шевелясь до рассвета, а когда силуэт птицы чётко обрисовался в свете утра, я медленно, плавным движением приблизил к нему руку и осторожно погладил взъерошенные перья. Коршун лишь присел и, раскрыв клюв, внимательно следил за рукой... Так же плавно я убрал руку. На этот раз всё обошлось без крови.

Прошло несколько дней. Коршун перестал драться совсем, сам брал пищу и постепенно начал осваиваться с жизнью в лагере.

Жил он теперь в моей палатке, пользовался всеобщей любовью и опекой и получил имя - Однокрылый.

Всё было хорошо, вот только к положению калеки он не мог привыкнуть и часто пытался взмыть вверх...

Ко мне Однокрылый привязался по-настоящему: безропотно терпел мои прикосновения, знал мой голос и сидел у меня на плече. Характером он был незлобив, скорее робок. К кошкам, собакам и разным птицам Однокрылый был равнодушен.

Днём он свободно бродил по лагерю, выискивая отбросы и мелкую живность, а ночью, привязанный, сидел на столбе.

Полевой сезон заканчивался. Оставалось сделать последний маршрут, которого я давно ждал. Точка, куда мы собирались идти, находилась в самых змеиных местах. Там мне нужно было отловить для друзей-зоологов змей и ящериц.

Однокрылый орел и я

Однокрылого решили взять с собой.

Рано утром наш караван ушёл в горы. Две вьючные лошади, трое людей и Однокрылый.

Он всю дорогу сидел либо на вьюках, либо у меня на плече. Если я спотыкался или наклонялся, забыв о нём, он опрометью слетал на землю и, смешно подпрыгивая, бежал рядом.

На второй день мы разбили лагерь в ущелье близ ручья с расчётом на двухнедельную стоянку.

Началась работа. Я рисовал, ловил своих пресмыкающихся и помогал геологам.

Однокрылый охранял лагерь, сидя возле палатки, привязанный на длинной бечёвке.

Иногда я брал его с собой. Коршун смешно гонялся за ящерицами, а когда ему удавалась охота, то, к моему огорчению, учинял кровавую расправу над своей добычей.

С тех пор, как я перерезал окровавленную верёвку, прошло три недели. Однокрылый превратился в красивую птицу. Элегантный тёмно-коричневый наряд из мягких перьев, стройные жёлтые ноги с чёрными когтями и голубоватый клюв делали его эффектным и изящным.

Даже отсутствие крыла не портило его горделивой осанки.

Наша работа близилась к финишу. Ребята набили вьючные сумы образцами и пробами, я написал несколько этюдов и поймал несколько хороших экземпляров неядовитых змей и ящериц. Отлов ядовитых змей не входил в мои планы, так как товарищи были категорически против их присутствия в лагере.

Правда, иногда ядовитые змеи сами заползали в лагерь, без разрешения, и мне приходилось ловить их и относить подальше в горы.

Но однажды я не смог этого сделать. Вот как всё произошло.

Вечерами мы долго сидели у костра и в тот вечер разошлись по палаткам совсем поздно. Однокрылый давно спал, сидя на своём невысоком насесте. В палатках было душно. В спальник лезть не хотелось, и я лёг сверху, накрывшись кошмой...

Меня разбудил какой-то необычный шум... Рассвет едва брезжил. Было холодно. Из-под короткой кошмы торчали мои ноги. Только я собрался залезть в тёплый спальный мешок, как шум повторился, и я услышал знакомое хлопанье крыла моего коршуна.

Предчувствие чего-то неладного мгновенно рассеяло сон. Я поднялся и выглянул.

В нескольких метрах от палатки, у шеста, где сидел привязанный Однокрылый, билась и извивалась в предсмертной агонии большая гюрза. Из последних сил она пыталась освободиться из когтей умирающего коршуна.